[sapristimarie]

"Моя сладкая Л." часть 2

- 5 -

Было что-то очень странное в том, как она делила со мной кровать. Ну, в смысле, что комнатка-то у меня одна и очень маленькая, не стелить же гостье на полу – вот мы и решили разделить мою кушетку.

У меня было много подружек в детстве – и я помню, какое это удовольствие остаться вдвоем на ночь, чтобы не спать допоздна, устраивать бой подушками, рассказывать страшные истории, делиться самыми сокровенными секретами, шептаться до потери сознания и, уже под самые рассвет, усталыми и опустошенными падать в смятые одеяла и засыпать богатырским сном до обеда.

Гермиона была… то ли усталой, то ли просто слишком взрослой. Она отодвинулась к самому краю, чтобы не дай бог меня не коснуться, не помешать мне. Она заснула сразу же, честно выделив мне мою половину одеяла, и спала ровно до девяти ноль-ноль, не сдвинувшись ни на миллиметр.

А мне, наоборот, не спалось. Что бы там она ни говорила про мой аппетит и моё спокойствие, сон упорно не приходил. Все мысли какие-то лезли в голову – я очнулась от первых захлестывающих меня впечатлений, и осознание того, что, собственно, происходит, навалилось на меня всей своей тяжестью.

Начать хотя бы с того, что я бросила работу…

Нет, начать с того, что я на кого-то напала. Я. Напала. С самого детства мне требовалось невероятное усилие воли, чтобы пришлепнуть таракана, а сейчас я попыталась зарезать симпатичного посетителя садовыми ножницами. Для маленькой Лаванды это слишком много.

Варианты зачаровали-поймали-связали-заколдовали так и мелькали в моей голове, и от всей этой истории мне как-то совсем не по себе стало.

Что со мной происходит? Ладно, я ещё могу понять Гермиону, которая вообще вся из себя умница-разумница и, может быть, даже умеет читать мысли и выуживать откуда-то из чуланов сознания мои воспоминания о Парвати, но вся эта история с магазином просто выбила меня из колеи.

Я не смыкала глаз часов до шести утра, а потом, кажется, мне удалось забыться ненадолго, да и то мне начали сниться бесконечно длинные, уходящие ввысь пожарные лестницы с ускользающими ступеньками, и я проснулась в девять разбитая, будто всю ночь таскала кадки с орхидеями.

Проснулась и увидела Гермиону, наставляющую свою палку на мой телефонный аппарат.

- Эй, он стоит бешеных денег, ты же не собираешься…

Гермиона шепнула что-то, и в нагретом утренним солнцем воздухе проскочила искра магии.

- Я все верну, когда эта ситуация с тобой устаканится, - улыбнулась она, - а пока у тебя сменился номер. Да, я ещё поговорила с твоей начальницей, с тобой якобы случился несчастный случай.

Я зевнула и бухнулась обратно на подушку.

Комната была пронизана светом, на побеленных стенах трепетали тени переплетающихся веточек и стебельков, окно было приоткрыто, и солнечные лучи светили прямо сквозь зеленые листья так, что на них можно было разглядеть каждую жилку, каждую клеточку.

- Ты не одолжишь мне какой-нибудь домашний наряд? – смущенно спросила Гермиона и добавила, - я могу, конечно, что-нибудь трансфигурировать, но эти тряпки получаются жесткими и так ужасно сидят…

Я поднялась в пижаме, выудила из шкафа свой ситцевый летний сарафан. На худой, как палка, Гермионе, он болтался, но одного взмаха волшебной палочки оказалось достаточно, чтобы подогнать его точно по фигуре.

Гермиона покружилась по моей тесной комнатке, уставленной кадками с цветами. Подол платья взметнулся в теплый, искрящийся воздух, сверкнула белая полоска трусиков – тоненькая фигурка, в лучах майского солнца она казалась почти прозрачной.

- Ух ты, - восхитилась я.

Приняв это на счет волшебства, Гермиона подмигнула мне.

- Я ещё и не такое знаю. Есть ведь всякие Косметические Чары, и…

Я уже была готова чуть ли не записывать за ней, чтобы немедленно испробовать все это на себе, но тут же вспомнила про то, что мучило меня всю ночь, и тут же стала очень серьезной.

Видно, радостный ажиотаж на моем лице так явно перешел в мрачную сосредоточенность, что Гермиона не выдержала, расхохоталась.

- Садись завтракать, - позвала она, - сейчас я тебе буду рассказывать дальше.

Она, оказывается, ещё приготовила мне поесть. Пока я уплетала омлет, Гермиона сидела рядом, теребя кудряшки своих каштановых волос, и я видела, что она немного волнуется, нервничает. Небось, как перед экзаменом каким-нибудь.

Это ещё одна Гермиона, я обязательно запомню.

- Теперь ты многое знаешь про мир волшебников, - начала она, глубоко вздохнув, - сейчас же я расскажу тебе о событиях совсем недавнего времени.

Она говорит – будто по книжке читает, я знаю такую школярскую привычку. Очень сосредоточенно, с каким-то странным оттенком вины и горечи в каждом слове.

- Ты знаешь, что волшебники бывают не только добрыми, но и злыми. Я говорила вчера про Темную Магию – так вот, в нашем мире совсем недавно появился волшебник, чью силу невозможно было сравнить с возможностями обычного мага. Злой волшебник, Лаванда. Как ты можешь себе представить, все сильные и талантливые люди – а он был очень талантлив – стремятся к власти и, как правило, её достигают…

Гермиона не обладала каким-то особенным красноречием, когда она принималась что-нибудь рассказывать, все звучало так, будто она цитирует наизусть страницу из учебника. Хотя я, конечно, даже и не представляю себе, какие там у них могут быть учебники, и про что в них написано.

Тем не менее, слушать Гермиону было интересно. Как ни странно, я даже не отвлекалась – её высокий, напряженный голос полностью завладел моим вниманием, что случалось редко, я же вообще невнимательный человек, из-за этого никогда не могла толком учиться.

Она говорила, и это звучало, как сказка. Про добрых людей и злых – я знаю, на самом деле в жизни так не бывает, но, может у этих волшебников какая-то совсем другая жизнь. А возможно, Гермиона специально для меня все упрощает, считая меня глупенькой девочкой. Что ж, может, она и права.

Она рассказывала про войну, про её друга Гарри Поттера, который мне понравился ужасно, с первых же слов. Во-первых, он был зеленоглазым брюнетом, а во-вторых… Ну, дальше уже про характер, а это объяснить трудно. Понравился – и всё тут.

Про Гарри Поттера я слушала с огромным интересом.

- Он – настоящий волшебник! – с чувством сказала Гермиона, и я возразила ей:

- Ты тоже волшебница.

- Нет, он другой. У меня нет ничего, кроме книжных знаний, а волшебство, оно… Понимаешь, оно где-то внутри. Это не только ум, но и характер, и концентрация магической энергии, да ещё плюс что-то совершенно необъяснимое, такой огонек внутри. Это очень важно.

Она говорила про то, как эта долгая война шла, как все думали, что какой-то ихний Мордеворот умер, а он на самом деле не был до конца убит, просто развалился на несколько кусочков, и теперь каждый этот кусок нужно было раздобыть и уничтожить.

И в устах Гермионы это все звучало так увлекательно, что я даже про поливку своих орхидей чуть не позабыла, а у меня ведь все по часам расписано.

Вскочила, взялась за лейку, а Гермиона смотрит на меня таким печальным всезнающим взглядом, говорит со мной, как с ребенком, ну честное слово.

- Лаванда, - и эдакий драматизм в голосе, понимаете? – Лаванда, сейчас речь идет о твоей жизни. Сейчас нужно меня слушать, а не…

- Сейчас, - возразила я, указывая на кадки с цветами, - их жизнь для меня важнее, потому что никто палочкой мне не тычет в грудь, и пока у меня есть возможность, я напою мои цветы, потому что я за них ответственна, вот как.

Гермиона вздохнула обреченно, совсем как вчера, а потом, смирившись, молча передвинула стул к кадкам и продолжила рассказ:

- В конце седьмого курса мне, как самой успешной ученице Хогвартса, предоставили желанное место в Министерстве ещё до выпускных экзаменов. Я, как ты знаешь, из магглокровных, то есть у меня оба родители – не волшебники, простецы. Я очень много знаю о магглской жизни, и потому всегда хотела работать в отделе по налаживанию связей с магглами. Когда мне предоставили место среди младших сотрудников, восторгу моему не было предела! Ты бы знала, как это – все ночами сидят в библиотеках, страшно переживая за свои экзаменационные оценки, за свои аттестаты, за свои заявления на работу, все ходят по этим дурацким карьерным консультациям у деканов факультетов, а я уже летаю по школе, как птица, у меня уже есть драгоценное место, работа, все, о чем только можно было мечтать. Ну, и завидовали, конечно, порядочно. Вплоть до самого выпускного я получила столько тычков и оскорблений, что, наверное, запомню это на всю жизнь. А тут ещё война, все как на иголках, на улицу выходить стало небезопасно. Везде плакаты: как определить Упивающегося Смертью?

А у нас выпускной в самом разгаре. Мне кто-то, разумеется, подрезал лямку на платье, кто-то «нечаянно» опрокинул бокал шампанского. Без гадостей не обошлось – считалось, что уж больно хорошо я по работе устроилась, так быстро, что наверняка это далось мне не только за счет успешной учебы.

Но я все равно радовалась, веселилась, танцевала до упаду. Я никогда не забуду этот выпускной вечер.



…Ровно в два часа ночи, когда даже самые трезвые выпускники уже не могли выдавить из себя какую-то более или менее связную благодарность родной школе и учителям, когда половина танцевавших пар уже разбредалась по пустующим кабинетам, а вторая половина усердно накачивалась праздничным пуншем, музыка резко оборвалась.

Никто ничего не понял, когда в зале вдруг погас свет – все посчитали это за шутку, и Рон Уизли продолжал сосредоточенно расстегивать непослушными пальцами крошечные пуговицы-бусинки на платье Гермионы Грейнджер.

Но уже тогда самый младший сотрудник отдела по связям с магглами навострил свои хорошенькие ушки – и неспроста, потому что в следующий момент Большой Зал и прилегающие помещения сотряс страшный грохот, и Гермиона только успела выхватить палочку и за шиворот утащить ничего не соображающего Рона под стол.

Длинные фигуры в черных мантиях ворвались в Большой Зал, и сразу же зазвучали страшные заклятья…



- Страшные – это насколько? – на всякий случай уточнила я.

- Разные, - уклончиво ответила Гермиона, - пойми, тут главное в том, что никому, даже Пожирателям Смерти, совершенно незачем было убивать ни в чем не повинных людей. В их плане захвата мира, конечно, первым пунктом стояло то, что миром должны править исключительно чистокровные волшебники, но остальные также были нужны – для низших, если оперировать историческими примерами, каст: служебных, обслуживающих высшие круги. Но, как показали жуткие события того вечера, как раз не Пожиратели оказались сущими монстрами во плоти, как было принято их изображать…



…А авроры. Гораздо менее думающее, в меньшей степени подчиненное какой-либо идеалогии общество, как правило, тупеет быстрее. Им были даны великие возможности, у них было разрешение на использование непростительных заклятий, у них в руках было страшное оружие, которое и превратило их не в людей даже, а в сущих монстров.

Движимые слепой яростью к врагу и тупым, сокрушающим призывом «не выпускать», они принялись швырять проклятиями направо и налево, не разбираясь даже в том, где враг, а где… Просто нужно было уничтожить всех Пожирателей Смерти. Никто не должен был уйти. Никого нельзя было выпустить из зала. Двери были закрыты, преподаватели давно ушли из школы, так как не принято было оставаться на неофициальную часть вечера, дети оказались запертыми в одном помещении с пятью-шестью Пожирателями Смерти и двадцатью разъяренными аврорами министерства.

Почти все были в бессознательном состоянии, многие просто на ноги не могли подняться после танцев и всего выпитого. Даже те, кто ринулся в бой и сумел отразить несколько заклятий врага, не выдержал под натиском обезумевших от ярости авроров. Спаслись те, кто сумел удачно спрятаться, как мы с Роном, и те, кому посчастливилось вовремя уйти из Большого Зала.



- Ой. А что случилось потом?

- Ты совсем как ребенок. Моя пятилетняя племянница постоянно перебивает: а потом, а потом? Ты слушай, и все поймешь.

- А моя тетя говорила: суп с котом.

- И жаркое из собаки. Говорю же, Лаванда, слушай…



…А потом произошло то, что должно было быть неизбежно. Каждый несет ответственность за свои поступки. Так и министерство должно было в каком-то виде презентовать эту историю.

А у нас новый министр, Руфус Скримжер. Он очень амбициозен, занимает пост второй год подряд и метит на третье переизбрание. Более того, ему ой как не хочется влипнуть, не войти, а именно влипнуть в историю с именем царя Ирода, повинного в смерти более полусотни детей. Выпускников Хогвартса.

Министерство, конечно, получило свое, и после того, как Пожиратели были уничтожены, очень скоро твой обожаемый Гарри Поттер покончил и с Темным Лордом, но какой это далось ценой!

И что же делать? Признаться в столь тяжком преступлении Скримжер не мог, это самый тяжелый грех на душе министерства. И тогда снова начали плести сети заговоров, расследований, арестов.

Скримжер рассудил здраво: авроры будут молчать об этой истории. На тот случай, если вдруг в ком-нибудь из них неожиданно проснется совесть, есть меры предотвратить опасные признания.

Кроме авроров после чудовищной бойни на выпускной вечер выжили только с десяток студентов из разных факультетов. Только они знают то, что произошло, только они могут рассказать о случившемся. Вот ими-то министерство и занялось.

А теперь самое главное, Лаванда. То, что в корне изменило жизнь твоей покорной слуги и то, о чем она будет сожалеть всю свою оставшуюся жизнь. К сожалению, умница и отличница Гермиона Грейнджер в описанные нами времена отнюдь не могла похвастаться силой духа и твердостью характера. Она, привыкшая к тому, что кто-то другой принимает за неё решения и выдает ей задания, которые она должна с блеском выполнять, пошла по пути другого лучшего старосты школы, Персиваля Уизли… Ты не знаешь его, но дела это не меняет.

Мисс Гермиона Грейнджер оставалась сотрудником министерства, где в срочном порядке был создан комитет по ликвидации последствий Битвы-при-Хогвартсе, так высокопарно они окрестили эту резню.

Главными и самыми опасными последствиями этой битвы были те двенадцать выживших учеников, с которыми нужно было что-то делать, пока слухи о славных деяниях Аврората не покинули стен министерства.

Выход был один. Ничто не действует так эффективно – ни подкупы, ни награждения, ни угрозы – как простое изменение человеческой памяти. Помнишь заклятие «Обливиате», которое я применила к парню из магазина? База та же, только в нашем случае к каждому уцелевшему применялся сложный многоступенчатый курс очищения памяти и прививания ложных воспоминаний.

Я знаю это, потому что я в этом участвовала. Ничего серьезного, конечно, мне не доверили, но пришлось принять участие в разработке этой чудовищной программы в обмен на то, что мне, как выжившей, и моему парню Рону в виде исключения и в счет оплаты этой услуги сохранят нашу память.

Все дело заключалось в надежности предприятия. Принцип таков, что чем больший пласт памяти ты снимаешь, тем более надежно само заклятие. То есть убирать только воспоминания о Выпускном вечере было опасно, потому что с вероятностью семьдесят процентов они всплывут в ближайшие несколько лет. Поэтому министерство сделало решительный шаг, от которого мы просто пришли в ужас.

Наша память, Лаванда, устроена очень сложным образом. Мы цепляемся за какие-то жизненные ориентиры, за подсознательное, и клочки памяти, как бы уничтоженной, вновь всплывают на поверхность. Если стереть, например, воспоминания о Вечере и двух предыдущих курсах, человек все равно найдет, за что зацепиться. Прочитает в книжке про заклятие забвения – и вспомнит. Увидит кровь на белом мраморе пола – и сообразит. Столкнется с открытым насилием – и будет ему озарение.

Единственным выходом было стереть вообще все воспоминания о магическом мире, о мире волшебников. Воспоминания семи лет школы, чтобы ничто – ни взмах волшебной палочки, ни вкус сливочного пива, ни старый хит «Ведуний» не мог пробудить нужные воспоминания.

Разумеется, нельзя было оставлять человека просто так, вычеркнутым из мира волшебников. Когда правительство выселяет нас из старых домов, нам, как правило, выделяют новые квартиры – хуже, конечно, но все же – новый дом. Так новым домом для тех двенадцати потерпевших должен был стать мир магглов, и потому вас наделили скудными, отрывочными воспоминаниями о вашем «магглском детстве».

Разумеется, тут никто особенно не старался. Всего историй - четыре-пять, и они повторяются. Таких, как ты, «выросших на ферме с серым в яблоках пони» еще человека три гуляет. Если судьба сведет вас как-нибудь, вы будете весьма удивлены поразительными совпадениями.

Другие сюжеты сильно не отличаются: дом в тихом районе с качелями во дворе, подружка Анжела или Кэти; детство на чердаке с голубями, пруд с мостиком из поваленного дерева, какие-то природные образы – чтобы было хоть какое-то, хоть самое жалкое представление о детстве…



- Все верно, - быстро произнесла я, прижимая к груди лейку, - все так, именно так! Отец сбил пони на машине, я плакала, а больше я почти ничего не помню да самого совершеннолетия, совершенно ничего.

- Вот видишь, - кивнула Гермиона, сглотнув, будто ей больно было говорить, - вот видишь.

- Этот парень все знал.

- Какой парень?

Я отставила лейку, медленно опустилась на табурет, запрокинула голову и глубоко вздохнула, прогоняя непрошенные слезы.

- Этот парень… Я познакомилась с кем-то в интернет-чате, и он разговорил меня про это самую ферму, и как только подтвердилось, он замолк, понимаешь…

-Ох, - сказала Гермиона, быстро отведя взгляд, - Лаванда, прости меня, ладно? Через министерские архивы я нашла твой адрес и постучалась к тебе. Мне необходимо было проверить…

Я не понимала ровным счетом ничего, поэтому просто уныло покачала головой – из стороны в сторону, как больной осел.

- Ты должна сейчас побыть здесь одна и обо всем хорошенько подумать, - продолжала Гермиона, - я сбегаю на работу и вернусь чуть позже.

Слезы вновь наворачивались на глаза, и я только кивнула, не в силах произнести ни звука. Она подошла и зачем-то сжала мою ладонь – крепко, но осторожно. Это – знак сочувствия, утешения. И тут же подействовало. Меня словно прорвало – и я громко всхлипнула, и, слава богу, и эта веревка, натянувшаяся где-то в горле и груди, порвалась, лопнула.

- В три часа дня, - крикнула она напоследок.

- Гермиона! – позвала я и с ужасом поняла, что вместо слов из горла раздается какой-то жалкий сдавленный звук.

Она обернулась в дверях; сгорбленные худенькие плечи и глубокие тени под глазами – в этот момент она точно выглядела на четверть века старше.

- Лаванда?

- Пар… - я всхлипнула, не удержавшись, господи, с каким трудом мне далось это имя, - Парвати… Она… Она…

- Да, - тихо сказала Гермиона, - ты правильно думаешь. Я знала, что она – самое сильное твое юношеское воспоминание, которое все равно прорвется, не отпустит тебя. Я узнаю о ней, если хочешь. Я буду сегодня в министерстве.

Я только кивнула, закрыв руками лицо. Гермиона вышла на улицу, в это солнце, в этот райский солнечный день, когда все цветет и сияет, а я, выронив садовые перчатки, медленно сползла по стенке на пол.

Господи… Боже-боже-боже.

Я была самой счастливой, самой беззаботной, самой безоблачно, беззаветно глупой девушкой на свете. У меня была моя работа, мои цветы, мои альбомы, мой горячо любимый ноутбук, переписка с приятельницей из Леона… Всхлип. Стон.

У меня ничего этого нет и никогда не будет.



- 6 -

Я весь день проходила, как в тумане. Бродила по своей комнате, которая раньше казалась мне бессовестно маленькой, а теперь – беспредельно огромной. Требовались часы, кажется, чтобы дойти от одной стены до другой.

Я не могла ничего делать. Все падало из рук – начиная маникюрными ножницами и кончая сковородкой.

Самое ужасное – это то, что Гермиона ушла, не подумав, оставив меня в состоянии совершеннейшей, беспомощной прострации. Она что же, решила: вот все мне рассказала, как было – и я тут же все вспомню? Не тут-то было, видно, хорошо они в этом министерстве своем поработали.

Я не могла вспомнить ничего, кроме ложных воспоминаний и того, что уже знала, но теперь ко всем моим мучениям ещё прибавилось ужасно неприятное чувство: будто позабытое слово вертится у тебя на языке, вот-вот вспомнишь, сообразишь – и тут же оно от тебя ускользает.

Правда, мне действительно потребовалось несколько часов одиночества, чтобы собрать воедино все крошечные детали последних событий.

Эти сны про движущиеся лестницы – Гермиона рассказала, что именно такие находятся в той школе, где я училась.

Свой недавний сон, где я будто на какую-то войну попала…

Заклятие забвения, которое прозвучало как-то очень знакомо…

Что же со мной происходит?

Мне нельзя так много думать, у меня болит голова. Я кое-как доползла до кровати – на фоне всего услышанного у меня появился очередной идиотский глюк – все казалось, что пол вращается, движется подо мной, и страшно шаг сделать – так вот, я легла, закинув руки за голову, и уставилась в потолок, тщетно пытаясь освободить голову от ненужных мыслей.

Это ещё хорошо, что я такая уравновешенная. Уже через час я успокоилась совершенно, и можно было начинать искать во всем этом какие-то плюсы.

Я была ужасно горда собой, знаете. Ну, в конце концов, я теперь настоящая волшебница, могу чудеса творить и все такое.

И мантии! Я знаю, что они носят мантии! Черные – рабочие, парадные – цветные.

Я задумчиво покрутилась перед зеркалом в пижамных штанах. При моем цвете кожи едва ли следует выбирать красный: хоть это и цвет моего факультета, он делает мое лицо каким-то желтушным.

Зато золотой будет смотреться… Я прикинула цену на бледно-золотистую тонкую парчу… Просто замечательно. Вот полью цветы и начну делать выкройки к мантии. Все равно я теперь безработная, заняться мне нечем.

Хихикнула.

Наверное, Гермиона права, и я действительно совершеннейший в душе ребенок. Дайте мне новую игрушку, и я позабуду старое. Все очень быстро из моей головы выветривается; что ж, в данной ситуации мне от этого большая польза.

Я взглянула на свое перепачканное чернилами и землей запястье.

Там оставались белые вытертые следы от её влажных пальцев.

* * *

Я очнулась от её осторожного прикосновения. Тут же открыла глаза и вздрогнула: слава богу, хоть в этот раз ничего не приснилось.

Гермиона усаживается на край кровати.

- Ты как?

- Ну… - пытаюсь выдавить хоть одну милую улыбку, - ты обязательно должна помочь мне с выкройкой мантии, - не обращая внимания на её изумление, я беспечно добавила:

- Да, и теперь я поняла, чем мне тот парень не угодил.

Она удивленно приподняла брови, и я пояснила:

- История с ножницами.

- А, - она улыбнулась, но как-то невесело, - молодец. И в чем же дело?

Это глупо, наверное, но мне ужасно льстит, когда она смотрит на меня вот так, как добрая школьная учительница, которая ждет от меня верного ответа, и которую я не разочарую.

Всю жизнь училки смотрели на меня с тихой яростью, ворча про себя что-то про путание с парнями, слишком короткие юбки и опасное легкомыслие.

- В маске, - ответила я, сияя, как начищенный пятак. Удивительно даже, как мелочь вроде её довольной и немножечко гордой улыбки способна отвлечь меня от грустных мыслей, - ты говорила, что Пожиратели носили белые маски?

Гермиона на мгновение прищурила глаза.

- Подумай лучше.

- Я… Я что… Сама?..

Я так и села на кровати. Не может быть. Глаза Гермионы торжествующе блеснули.

- Блестяще, мисс Браун, - к ней вновь вернулось прежнее преподское высокомерие, - двадцать баллов Гриффиндору.

- Я не понимаю, почему я стала вспоминать все так быстро. Только из-за твоего рассказа?

Гермиона поднялась и принялась расхаживать по комнате, теребя рукава своей рубашки, вновь превращаясь в маленькую точку концентрации всего самого разумного и активного, что есть в этой комнатушке.

- Полагаю, что мой рассказ послужил своего рода катализатором. Однако нельзя с уверенностью утверждать, что воспоминания возникли, так сказать, по свежим следам, слишком серьезной обработке подверглась твоя память. В то же время у меня есть теория, гипотеза скорее, неподтвержденная ничем, кроме обрывочных предположений, что процесс накопления воспоминаний связан как-то с процессом не физического - ибо оно уже наступило – а психологического процесса взросления. Понимаешь?

Я, до этой самой фразы мерно и бездумно покачивающаяся в такт Гермиониной речи, очнувшись, зевнула.

- Ни черта не понимаю, - честно призналась я, - но верю тебе. Я совсем запуталась с этой магией.

Гермиона уже открыла рот, чтобы начать объяснять мне все заново, но, взглянув на меня, быстро его закрыла.

И улыбнулась совсем как прежде – та же живая, непринужденная улыбка.

- Ладно, - сказала она, по-девчоночьи забираясь с ногами на кровать, - теперь ты знаешь, что ты волшебница. А какая волшебница не знает заклинания для удлинения ресниц?

Она дала мне свою волшебную палочку, и я взмахнула ей несколько раз, высекая красные и зеленые искры, и это было так поразительно, так весело, так увлекательно, что я забыла обо всем, и все взмахивала этой палочкой, и шептала волшебные слова.

Гермиона смеялась надо мной – чем бы дитя ни маялось… - но я видела, что ей самой было неудержимо весело, хоть и были в её смехе какие-то нездоровые, истерические нотки.

Мы прохохотали до самой ночи.
* * *

- А платье, платье какое было?

- Ну… Такое розовое, с открытыми плечами, нитка жемчуга, кажется…

- Розовое? Фу-уу. Ну, а прическа-то хоть нормальная была?

Гермиона всплеснула руками, вылезая из-под завала каких-то скрученных бумажек на столе.

- Мерлин всемогущий! Ты что, только о платьях и прическах думаешь? Я бы на твоем месте узнала бы все про темные и светлые заклятия, про магические способности… Ты даже не представляешь себе пределы магии.

Я, насупившись, принялась обрезать пожухлые розы. Гермиона уже второй день смотрит на меня, как на малолетнюю идиотку – может, конечно, так оно и есть, но если бы она действительно оказалась бы на моем месте, кто знает, что интересовало бы её в первую очередь!

- Нет, ну, правда, нормальная?

Гермиона возвела очи горе.

- Высший класс.

- Здорово.

Я вынырнула из-за горшков с драгоценными орхидеями, встала сзади неё и попыталась заглянуть через её плечо:

- А что ты пишешь?

Гермиона быстро прикрыла рукой записи – я вообще не особенно резво читаю, а сейчас вообще не успела разобрать ни строчки.

- Я пишу о твоем случае, - сказала она, - знаешь, эти наблюдения дают очень много. Мне, как ученому, очень интересно наблюдать за диаграммой твоего эмоционального состояния, за графиком плотности и частоты твоих воспоминаний.

- А, - сказала я, не совсем понимая, о чем идет речь, - вот зачем ты здесь, да?

- Что? – Гермиона резко обернулась.

Я набрала побольше воздуха и попыталась сосредоточиться. Я не хотела её уколоть или обидеть; знаю, что если бы попыталась даже, мне все равно бы это не удалось, она же такая умница. Я просто попыталась собрать воедино все, что я знаю о наших с ней отношениях.

- Ты искала встречи со мной по двум причинам, да? Тобой движет научный интерес, это во-первых. Ты, наверное, не каждый день с таким сталкиваешься – с этими пробуждающимися воспоминаниями и все такое. А сейчас ты здесь ещё и потому, что тебе меня жалко. И ты чувствуешь себя виноватой передо мной, потому что сама принимала во всем этом участие.

Вышло довольно путано, но я надеюсь, что хотя бы общий смысл был понятен.

Гермиона медленно отложила ручку, потушила сигарету и сняла с себя это дурацкое заклинание головного пузыря.

- Даже если ты захочешь, я не уйду, - твердо сказала она, - я наделала достаточно в твоей спокойной жизни и в твоей голове, мне это и разгребать. Но я не могу не вести записей, ты тоже пойми. Я отнюдь не воспринимаю тебя как какого-то подопытного кролика, Лаванда.

Я промолчала. Мне было немножечко обидно из-за этого её голоса, потому что получилось так, что все, что я ей наговорила, она восприняла в штыки, а ведь на самом деле я не пыталась её обидеть.

- Я чувствую себя ответственной за твою судьбу, - твердо произнесла Гермиона и как-то по-профессорски поджала губы в ниточку, - и я буду здесь, хочешь ты этого или нет.

Она была такой напряженной, будто ожидала, что в следующий момент я начну на неё орать, протестовать, спорить с ней с пеной у рта. Но её ведь все равно не переспоришь. На то она и умница-Гермиона.

Мне просто хотелось, чтобы она не думала, что это я на неё сержусь.

Ведь это совсем не так.

Я молча потянулась к ближайшей кадке и срезала свежую, пахучую ветку мимозы. Молча улыбнулась и положила её прямо на все эти Страшно Секретные Записи, поверх этих сложных графиков и диаграмм.

И вновь спокойно принялась за работу. Гермиона так и сидела ещё с четверть часа, вцепившись в ручки кресла, нервная, растрепанная. Смотрела на этот цветок, а потом на меня. И снова на цветок.

* * *

К вечеру она встала, отложив в сторону все свитки пергамента, чернильницы и перья, подошла и села рядышком со мной на кровать, где я рассматривала журналы.

- Ты точно не сердишься на меня? – спросила она осторожно, и я улыбнулась без всякой задней мысли.

- Ну как ты вообще могла подумать, что я на тебя сержусь.

Гермиона молча потянулась ко мне, и я позволила обнять себя за талию. А сама уткнулась носом в её каштановые кудри.

В этом объятье не было ничего демонстративного – ну, как принято считать, что человек вроде как хочет что-то этим сказать. Ну, когда лезет обниматься. На самом деле это было так естественно – и так необходимо – что я даже ни о чем не думала. Мы с ней не подруги даже, и не как сестры, мы с ней явно не подходим друг другу ни интеллектуально, ни как-либо ещё.

Но это в данную минуту казалось мне совершенно неважным. В эту минуту вообще не существовало ничего, кроме теплых рук и едва ощутимого запаха какао – видимо, какое-то средство для волос.

- Как тебе «Ведьмополитен»? – спросила она, отстраняясь. Это Гермиона принесла мне вчера пачку толстеньких глянцевых журналов.

- Мне не нравится эта новая мода на летние шелковые мантии, - от всей души пожаловалась я, - теряется силуэт, они слишком легкие.

С Гермионой что-то происходило странное – я водила пальцем по странице, показывая ей понравившиеся мне модели, сопровождая все это комментариями, а она вроде как и следила за мной – и в то же время будто ничего и не слышала. Смотрела не на мантии, а куда-то сквозь страницу, будто та была прозрачная.

Полная ерунда, я понимаю, но в то же время что-то говорило мне, что Гермиона сейчас думает обо мне, и мысли эти далеко не радостные.

- Да, да, - рассеянно повторяла она, но я-то вижу, что она совершенно меня не слушает. Вся бледная какая-то просто ужасно, пальцы подрагивают, она искусала себе губу до крови.

Говорят, что у таких глупеньких, как я, хорошо развита женская интуиция – и это правда, наверное. Ведь и ослу понятно, что тут дело во мне, что что-то пошло неправильно в этих её расчетах и измерениях.

Мне страшно хотелось сказать ей что-то утешительное, но я же совершенно в этих её графиках не разбираюсь, вообще никак. А если честно, то я вообще не очень понимаю, какого рода она несет за меня ответственность, ведь я как жила, так и живу, пусть без работы, но это же временно.

Я бы и сама справилась – с другой стороны, без Гермионы здесь было бы скучно.

И я бы точно умерла от воспаления мозгов! За последние два дня я переработала больше информации, чем за всю мою магглскую жизнь до этой недели.



- 7 -

Изо дня в день Гермиона становится все мрачнее. Не знаю только, нормально ли у волшебников устраивать дома настоящую совятню, а то ведь к нам совы теперь прилетают каждые два-три часа.

И что самое страшное, так это то, что птицам ужасно нравится жевать листья моей голубой герани! Из-за Гермионы я, конечно, все это терплю, но, вообще-то говоря, мне уже можно присваивать диплом квалифицированного орнитолога, или как они там называются.

В окно стучит очередная сова, красивая, полярная, и мне хочется прыгать – я никогда такой красавицы не видела! А Гермиона, наоборот, резко меняется в лице, буквально выхватывает у совы записку и впивается в неё яростным взглядом. Честное слово, будто она ей жизнь испортила.

Я хотела бы сказать Гермионе, что нужно уметь радоваться маленьким вещам и что оттого, что ты постоянно хмуришься, возникают ранние морщины, но я боюсь ей помешать.

Вместо этого я достаю коробку с рисовым печеньем и начинаю играть с совой, чтобы отвлечь её от моей герани.

- Прекрати, - прикрикнула Гермиона, - Мерлина ради, Лаванда, когда же ты, наконец, повзрослеешь.

А я вот гляжу на неё, и взрослеть мне совершенно не хочется. Чтобы вот так вот тухнуть целыми днями за письменным столом, сидеть с постоянно недовольным выражением лица? У меня кожа гладкая, как у ребенка. Это потому, что я никогда не хмурюсь.

А если и хмурюсь, то очень недолго.

Я бы хотела ей помочь, подбодрить её, да она сама не хочет. Эти её графики невообразимо скучные, представляю, каково ей, бедняжке, корпеть над ними целыми днями! Я зову её то в парк, то в кафе, то на летнюю танцплощадку – а она лишь отмахивается от меня сердито, будто я какое-то назойливое насекомое.

Тогда я решила ей не мешать. И все равно, надолго меня не хватило. Я видела, как она сердито что-то чиркнула на странице, да так, что разорвала её кончиком пера. Ну, я и купила в магазине специальный клей для бумаги, подождала, пока Гермиона отойдет, да и стала приклеивать эти листки – вроде как было.

Ух, что началось, когда Гермиона вернулась!

- Идиотка, - завелась она, - как ты можешь лезть в то, в чем не понимаешь ни слова? Я разве просила тебя о помощи? Я разве давала тебя разрешения одной выходить на улицу?

Я стою, молчу, понимаю ведь – правильно она меня ругает, за дело. И смотрю на неё. А она даже такая – злая и сердитая, с этими темными сверкающими глазами все равно красивая. Я говорю ей об этом, а она смотрит на меня, как на умалишенную, а потом что-то переключается у неё в голове, и она говорит неожиданно мягким голосом.

- Я ведь для тебя все это делаю, глупый ты ребенок, - так и говорит, честное слово, - это ведь последствия заклинания стоят на кону, ты, твое будущее.

Я тогда попросила хоть как-нибудь популярно объяснить мне про мое будущее, а Гермиона только сидела, обхватив руками колени, вздыхала тихо и качала головой.

- Дело в том, что ты можешь представлять опасность для окружающих. Воспоминания постепенно возвращаются к тебе, но внешние раздражители, эти самые зацепки подсознания, продолжают действовать. Ты ведь помнишь, с чего все началось? Я вела эти записи с тех самых пор, когда ты чуть не зарезала посетителя в магазине.

Я помню это особенно хорошо, потому что это все случилось ужасно глупо… Представляю себя со стороны: мальчик-то мне сначала понравился, я с ним пофлиртовала, он зашел познакомиться в магазин, а потом сработала эта маска и я чуть не убила его садовыми ножницами. Ужас какой-то.

- И что же будет? – спросила я и покраснела: уж больно наивно это звучало.

А Гермиона только отводила взгляд и печально качала головой:

- Не знаю. Я пока не знаю.

А потом, когда она скидывает рубашку и забирается ко мне в постель, я не могу удержаться от того, чтобы не обнять её изо всех сил. Явно не понимая, в чем дело, она пытается отодвинуться, но я её не пускаю.

- Лаванда… - произносит она каким-то недоумевающим голосом, - в чем дело, Лаванда?

А я и сама не знаю. Просто мне со словами трудно бывает.

Сложно выразить, насколько я ей благодарна: ведь она живет здесь, со мной, столько делает всего для меня, занимается всякой скучищей – все для того, чтобы я была в безопасности.

- Я не волнуюсь, знаешь, - сказала я, - ты ведь самая умная девочка в мире. Я знаю, что раз ты взялась за это, все кончится хорошо.

Гермиона лежит вся такая напряженная в моих руках, но взгляд у нее какой-то больной, усталый.

- Ты же ничего не понимаешь… - шепчет она, - в том твое счастье.

- Ага, - киваю я, довольная, и без зазрения совести кладу голову ей на плечо. А она вся такая мягкая и теплая, хоть и худая ужасно, а все равно мягкая. Бывает же такое?

Она что-то бормочет, пытается сбросить мои руки, отодвинуться, но я сама – та ещё хитрюга, я притворяюсь, что уже заснула. Соплю так выразительно ей в ухо, ага… И чувствую, как она медленно расслабляется в моих объятьях.

* * *

- Это Злопустень Болотная, - маленький пальчик Гермионы скользит по листам в моем альбоме, - смотри-ка, как точно. Только чашелистики немного другой формы в период цветения…

- А это?

Я переворачиваю страницу.

- Это Поющий Тюльпан, самый что ни на есть настоящий! Мы проходили их на четвертом курсе, Гербология.

- Так значит, все это – не просто мои фантазии, а реально существующие растения?

- А как же, - Гермиона на мгновение снова становится задумчивой, будто вспомнила что-то, - это опять прорываются на свободу твои воспоминания. Неудивительно, что ты, как ни искала, не могла найти похожие цветы в магглских книжках.

- Понятно, - я киваю, радуясь тому, что хоть что-то не надо мне объяснять по двадцать пять раз.

Днем она все реже бывает дома, все бегает по Лондону, все что-то выясняет. Я сижу одна, скучаю, жду вечера. Теперь это мое самое любимое время дня: когда Гермиона приходит, уставшая и раздраженная, и мы долго лежим с ней, обнявшись, бездумно уставившись в потолок.

Раньше она ещё сопротивлялась, когда каждую ночь я захватывала её в плен, но постепенно она смирилась с этим, и я была ужасно гордая собой, потому что это была моя маленькая победа.

- Своей наивностью ты выбиваешь меня из колеи, - ворчит Гермиона после очередного тяжелого дня, - но потом я понимаю, что это лучшее для меня лекарство.

- Угум.

Я радостно улыбаюсь своей жизнерадостной идиотической улыбкой, а Гермиона выглядит так, будто собирается рассказать мне очередной анекдот про блондинок.

- Мне не нравится, когда ты так улыбаешься, - говорит она, - у тебя в глазах пусто. И вообще ты меня пугаешь.

Мне впору бы и обидеться за такие слова, но на Гермиону обижаться почему-то не хочется. Она лежит рядом, вся такая теплая и немножечко угловатая, и мне в бок упирается её острый локоть, а в бедро – её худое твердое колено, но почему-то это не вызывает никаких неудобств, а наоборот – мне так нравится.

- Я выяснила, приступы будут продолжаться. Сны, воспоминания. Резкое узнавание погружает тебя в состояние оцепенения, совсем как в тот раз. Ты как бы отключаешься, за тебя действует твое подсознание… Эй… Ты спишь?

Я не спала. Я лежала с закрытыми глазами, улыбаясь, мне почему-то хотелось поиграть в спящего. Интересно, узнает ли Гермиона?

С утра я закидала её столик крохотными цветочками незабудки, и она сказала, что большего сентиментального идиотства в жизни своей не видела. А ведь я всего лишь пыталась поднять ей настроение, она по утрам такая хмурая ходит.

А потом я подглядела, как она собрала все эти голубенькие цветочки в горсть и долго пересыпала их из одной ладони в другую. Задумчиво.

Я обняла её покрепче и театрально так захрапела, так что сама не поняла, когда заснула. Помню только, что перед самым этим засыпанием видела сквозь сомкнутые ресницы серьезное, озабоченное лицо Гермионы.

- Я привязалась к тебе на свою голову, девочка-цветочек.

Знаю, она смеялась надо мной. Но пусть даже и так.

Гермиона тронула мой лоб сухими обкусанными губами и перевернулась на другой бок.

* * *

Сумасшедшая неделя стремительно подходит к концу, а у Гермионы не исчезают черные круги под глазами.

- Пойдем в кино, - я тихо-тихо подхожу к ней сзади, чтобы не помешать, и застенчиво улыбаюсь, хоть она и не видит, - ну пойдем.

Гермиона вздрагивает, резко оборачивается, опять бледная и раздраженная.

- Н-нет, - с запинкой произносит она, - не время.

- Для отдыха всегда есть время, - застенчиво говорю я, - и к тому же мне скучно. А ты даже не даешь мне никакого задания, я не знаю, чем могу тебе помочь.

- Я не устала. А тебе же я принесла вчера кучу журналов, ты бы почитала, что ли.

- Я уже опухла от журналов, - нежным голоском говорю я, а сама тихонечко так, бочком забираюсь на стол, чтобы усесться прямо поверх всех этих её Серьезных Записей с пометками «крайне важно», - тут нечем заняться, кроме того, что поливать цветы и рассматривать светскую хронику.

- Нет, - устало повторяет Гермиона, а сама даже не смотрит на меня, будто ей все равно.

И тогда я решаюсь на отчаянный шаг.

Покрепче вцепившись в край стола, чтобы не спихнули, и, задрав к потолку веснушчатый нос, я торжественно начинаю всхлипывать.

- Ну ладно, ладно! - сердито вскрикивает Гермиона с таким видом, будто у неё аллергия на хныкающих девочек, - ну хорошо, только сегодня, один раз!

Я от радости моментально забыла про слезы и бросилась ей на шею; от неожиданности мы вместе со стулом ухнули на пол.

… В кино было столько замечательных фильмов: «Любовь с незнакомцем», «Дочь махараджи», «Пила дровосека», в конце концов. Так нет же, они все были сразу отметены, как глупые и ничего не дающие ни мозгам, ни сердцу.

- Куда тебе ещё в мозги впихивать? - пыталась протестовать я, - они и так у тебя перекормлены знаниями!

- Куда тебе дальше глупеть? – беспощадно парировала Гермиона и повела меня на какой-то долгий и ужасно серьезный фильм про войну, на такой я по своей воле никогда бы не купила билет.

Я смотрела на все эти небритые солдатские физиономии, свистящие пули и брошенных беременных девушек в тылу, а потом, ближе к концу, поняла, что у меня щеки мокрые. Даже не заметила этих слез, представляете?

- Не знала, что ты такая у меня восприимчивая, - насмешливо, но по-доброму шепнула Гермиона, сжав мою ладонь, а я продолжала сидеть, смотреть и реветь, как полная дура.

Когда мы вышли, было уже темно.

Гермиона сказала, что она теперь может аппарировать, потому что ничего подозрительного рядом не происходит, а по мне так сам факт того, что такая вся из себя идеальная девушка водит меня, эдакую дуреху, в кино, был подозрителен. Будь я на месте Гермиониного начальника, я бы точно обратила внимание на странное поведение подчиненной.

И она обняла меня, хотя можно было просто взять за руку.

- Я так спать хочу.

- Я сама умираю. Сейчас, сейчас уже приедем.

Рвануло что-то в груди, голова закружилась, и закружился-завертелся весь мир вокруг нас – пока мы не грохнулись на кровать в моей комнате, зацепившись за кадку с вьюнком.

Гермиона сразу же растянулась на кровати, как была, одетая, и заснула, не в силах даже подняться, чтобы почистить зубы. Я смотрела и смотрела на неё, вот такую вот, смертельно усталую, расстроенную какими-то неудачами в исследовании, и почему-то чувствовала себя за все это виноватой.

Я-то не работала, как она, а только бездельничала все это время, стало быть, надо бы за ней поухаживать – хоть в чем-то окажусь полезной. Я осторожно стянула с неё свитер и брюки, хотела надеть на неё пижаму, но побоялась разбудить.

Она спала так крепко. Моя Гермиона.



- 8 -

Динамики, усилители звука по всему залу – и грохот пулеметных залпов – и в жесткую ручку соседнего кресла упирается твой локоть.

И стук распахнувшихся дверей. Хлопки аппарации.

И пусть глаза слезятся от дыма – ты все равно пристально всматриваешься в темноту, потому что впервые за все эти годы ты – господи, ты не можешь в это поверить – ты впервые видишь её.

Точеный профиль, тонкие руки в позвякивающих браслетах, роскошная грива иссиня-черных, как ночь, как эбеновое дерево, волос. И этот взгляд, такой знакомый, чуть кокетливый, чуть задумчивый, чуть удивленный.

Какие залпы? Это всего лишь шампанское.

- Невилл, вечно у тебя все летит из рук. Пусть лучше Симус открывает…

Она не поворачивается в твою сторону, но глядит на тебя из-за плеча, прикрытого расшитой золотом ткани сари.

- А, впрочем, черт с ним. Я передумала. Я не хочу больше шампанского.

Она смотрит на тебя, улыбаясь, и вдруг хватает тебя за руку –

- Я хочу танцевать!

Желающих хоть отбавляй, а вы несетесь по коридорам из зала, по-детски взявшись за руки, и ты немного отстаешь, потому что напялила десятисантиметровые шпильки.

Останавливаетесь где-то у окна, счастливые, запыхавшиеся.

- Ну, вот и все, - произносит она, быстро справившись со сбившимся дыханием, - не забывай мой сонник.

Ты улыбаешься, вновь что-то припоминая. Она взмахивает рукой, не дав тебе произнести и слова.

- Я вчера составила на тебя лунный календарик. Все должно быть хорошо до двадцатого числа, потом начнется какая-то муть, но ты все равно лучше пересчитай заново. Как придешь поступать – пришли мне сову. Обязательно.

- И ты пиши, - вырвалось у тебя, - удачи на практике.

Она берет в свою горячую ладонь твои пальцы, сжимает легонько, а потом крепко чмокает тебя в щеку.

- Славная моя. Я пойду, Финниган, небось, уже извелся.

- Ага. Осторожнее там.

Она отступает дальше, но тебе не хочется её отпускать, и ты, завороженная, делаешь несколько шагов.

- Куда ты? – смеется, - третий в таких делах лишний.

Она разворачивается и бежит по коридору, а ты за ней, бежишь ещё быстрее, ещё стремительнее, когда чувствуешь, что тебя не пускают.

- Лаванда!

Две сильные руки вцепились в тебя, крепко, не выпутаешься. Покорно скуксившись, ты оборачиваешься и открываешь глаза.

- Лаван… - зрачки Гермионы расширены от ужаса, и она молчит, молчит долго, а потом быстро произносит, - только не оборачивайся.

И придерживает твой подбородок указательным пальцем, потому что первое, что ты хочешь сделать – действительно, оглянуться.

- Сделай шаг вперед медленно.

Ты послушно идешь на знакомый голос, и в следующий момент земля уходит у тебя из-под ног – ты вскрикиваешь, падая, и Гермиона со вздохом облегчения подхватывает тебя подмышки.

- Мерлин всемогущий!

Вот теперь ты окончательно просыпаешься и медленно, очень медленно поворачиваешь голову – в спину дует, ночная рубашка задралась.

Сзади горят огни ночного города. Окно распахнуто, и вы сидите, обнявшись и дрожа, на широком подоконнике, и Гермиона продолжает что-то испуганно говорить, повторять какую-то фразу, но ты её почти не слышишь.

* * *

- Мама, - растерянно повторяла Гермиона, забыв по Мерлина и всех остальных, - мама, что это такое-то, а?..

- Как я там оказалась? – мне до сих пор трясло.

- Встала с кровати, вылезла на карниз. Распахнула окно и чуть туда не шагнула, - глухо ответила Гермиона, - я ведь знала, что так случиться. Знала.

- А.

Я тупо уставилась на ночной пейзаж. Мы, конечно, не на абы какой верхотуре живем, я вообще сюда каждый вечер чуть ли ни по водосточной трубе лазила, но инвалидность была бы гарантирована, угу.

Ужас.

- Я должна была, должна была это предвидеть. Так больше не может продолжаться.

У Гермионы был в этот момент такой несчастный вид, что я забыла про все свои горести – уж больно мне было её жалко.

- Но ты же знала, - я попробовала её ободрить, - вот если бы не знала, вообще черт знает что случилось бы. И ты успела.

А Гермиона сидела, сидела, молчала, хмурилась, а потом резко обернулась ко мне и как выпалит:

- Я знаю, что это все с фильмом связано. Война, я понимаю. Скажи только, кто тебе снился?

- Парвати.

Гермиона смотрела на меня некоторое время, не моргая, будто надеясь, что я ошиблась и что сейчас поправлюсь, а потом, поняв, что я больше ничего не скажу, тихо закрыла лицо руками.

- Гермиона... – я осторожно коснулась рукава её пижамы, - я вижу, ты знаешь, что с ней. Я тебя очень давно просила выяснить.

- Нет.

Она не оглянулась на меня и стала сползать с подоконника – но не тут-то было, я схватила её за руку.

- Да что там. Скажи.

- Я не могу, - нечетко проговорила она, - иди спать.

- Ты же знаешь, что я не отстану, - я робко улыбнулась, - сейчас ещё реветь начну.

Гермиона обернулась очень медленно, а взгляд у неё был какой-то несчастный, беспомощный, как у человека, который обязательно должен сделать что-то против своей воли.

Я сидела на подоконнике, как какая-нибудь там Аленушка, сидела, обхватив руками колени. Гермиона подошла ко мне и взяла моё лицо в свои холодные и мокрые руки.

- Это точка отсчета, - сказала она, - хорошая моя, ты распрощаешься со своим детством.

* * *

Мы сидели за столом, одинаково сложив на коленях руки, а перед нами стояла большая серебряная чаша с сияющими ниточками, плавающими в какой-то мути.

- Я взяла это в тот же день, когда ты просила меня разузнать о Парвати, - сказала Гермиона и добавила что-то совсем непонятное, - это Омут Памяти.

- О.

Её голос звучал как-то отстраненно, будто издалека, будто и не она говорила вовсе, а кто-то другой, а у неё просто шевелились губы.

- Когда к человеку возвращаются былые воспоминания, и он пытается соединить в себе память о двух мирах, двух домах, двух знаниях, зачастую происходят очень странные вещи. Люди начинают – не то чтобы сходить с ума – а поддаваться бессознательному. Прыгать из окна. Нападать на других людей с ножницами в руках. Просыпаться среди ночи с незнакомым именем на губах.

Она вздохнула очень глубоко, тяжело, и видно было, с каким усилием дается ей каждое слово.

- Неизбежно это все накапливается и усугубляется. Дальше процесс может идти либо в сторону накопления новых знаний, адаптации. Либо – к полному краху, потере вообще какой-либо ориентации в пространстве.

Она едва кивнула на серебряную чашу, и мне стало не по себе, я почувствовала не головой, а чисто интуитивно, что мне ничего хорошего сегодня не светит.

- Это – то, что может случиться с тобой. Ты точно хочешь увидеть?

Я молча опустила голову. Гермиона сосредоточенно облизала пересохшие губы и заговорила снова:

- Парвати повезло чуть больше, чем другим. Оказавшись в магглском мире, она не потерялась, а нашла себе новых друзей. Никто не знает, была ли она замужем, однако, известно доподлинно, что угасала она в полном одиночестве. У неё, - Гермиона судорожно сцепила пальцы, - у неё был ребенок, мальчик. Когда психически больной человек рожает ребенка, необходимо провести специальное собеседование – сможет ли он в одиночку его растить. Это медицина, Лаванда. Это твой, хорошо знакомый тебе мир –

Не успев договорить, Гермиона схватила меня за руку и коснулась раскрытой ладонью поверхности серебристого Омута – и в то же мгновение я почувствовала, что падаю.

Думать не было времени. Мы плюхнулись прямо на пол в большой светлой комнате, и никто даже не обратил на нас внимания.

- Я надеюсь, вы понимаете важность происходящего, - молодой человек с белой повязкой на рукаве внимательно посмотрел на сидящую перед ним совсем ещё юную девушку.

Та с готовностью кивнула, заметно волнуясь. Одета она была очень тщательно, но все же некоторое детали явно выбивались из её облика: развязанный шнурок на левой туфле, не одинаковые по длине гольфы.

Врач ободряюще улыбнулся и сложил на груди руки.

- Я только задам вам несколько вопросов, хорошо?

- Да, - голос девушки слегка подрагивал от напряжения, хотя она старательно улыбалась.

Я прижалась к стене, чуть ли не задыхаясь. Парвати совсем не изменилась, совсем.

- Парвати, - молодой человек заговорил чуть медленнее, чем обычно, - в какой комнате вы поставите детскую люльку?

- В моей, - без запинки ответила экзаменуемая, и врач улыбнулся.

- Так. А, проснувшись с утра, вам необходимо приготовить завтрак, накормить себя и ребенка. Что вы сделаете?

- Я… Я пойду на кухню и сделаю яичницу.

- Хорошо. А, представьте себе – яиц нет. Что в этом случае?

- Я пойду в магазин.

- Что купите?

- Яйца, ещё молоко куплю.

- Что-нибудь ещё? – доктор прищурился, и Парвати нервно пожала плечами.

- Мороженое.

- И, вернувшись домой, вы приготовите завтрак, верно? И что же дальше?

- Я… Я позавтракаю и…

- Куда вы пойдете, Парвати?

Парвати робко улыбнулась, уголки её губ слегка подрагивали от волнения.

- Я пойду рисовать, в гостиную.

- А, вы рисуете? И что же, позвольте полюбопытствовать?

- Рисую, - девушка раскраснелась от удовольствия, - замки рисую. С башенками.

- С башенками, - повторил врач, пристально глядя ей в глаза, - понятно.

- А потом я пойду вклею рисунок в альбом, - с готовностью предложила пациентка.

- А где ваш ребенок, Парвати?

На мгновение воцарилась страшная тишина, девушка сидела, хмуря брови, кусая губы с таким видом, будто вот-вот заплачет. Но потом мысль пришла в её голову, и она резко вздернула голову, радостно улыбнулась:

- Я помню. Он в моей комнате. Я буду хорошей матерью! Я люблю своего ребенка.

Врач с досады пнул ногой табурет; впрочем, девушка ничего не заметила.

- Уведите её, - сказал он, - мальчика я заберу.



Серебристый туман завертелся, закружил все в комнате – столы, стулья, фигурку всхлипывающей девушки – и я повисла на Гермионе, как клещ, просто вцепилась в неё, отказываясь думать, не желая соображать.

- Уйдем, - прошептала я ей на ухо, - пожалуйста, уйдем отсюда.



- 9 -

Предрассветный Лондон, казалось, был сплетен из вдохов и выдохов, сумрачных силуэтов, трепещущих теней.

Мы шли по пустой мостовой, взявшись за руки, не глядя друг на друга.

Это и есть мой таинственный сад, сумрачный городской сад, где на каждом углу тебя подстерегает дикая роза с шипами или какой-нибудь опасный хищный цветок.

- Куда мы идем? – спросила я тихо, но Гермиона ничего не ответила.

Было не по себе.

Нет, даже не так, наверное. Когда тебе не по себе, это означает, что тебе плохо, тревожно. На самом деле, я не чувствовала ничего – все мои чувства были атрофированы, никаких эмоций.

Может, этот вакуум и называется точкой отсчета, прощанием с детством? Впервые в жизни ни обида, ни радость, ни восторг не застилают моих мыслей – я мыслю четко, правильно, ясно. Я мыслю, не чувствую, но мыслю.

Когда мы подходим к Риджентс Стрит, туманная дымка исчезает, и город медленно просыпается. Гермиона останавливается у витрины какого-то заброшенного торгового центра – облезлый манекен в дурацком фартучке, и полная разруха за пыльным стеклом витрины.

- Почему ты на меня не смотришь? – говорю я, а Гермиона упорно не поднимает глаз.

- Посмотри на меня, пожалуйста.

Я беру её за руку, а она стоит, не двигаясь, все смотрит на этот манекен, будто в нем какая-то тайна сокрыта. И вот как только я касаюсь её руки, она громко всхлипывает и обнимает меня, она никогда меня вот так, при всех не обнимала.

Ну, мы и стоим, как две идиотки, обнявшись. А мимо люди идут, спешат по своим делам. Стоим.

- Вечно у них закрыто, - недовольно произносит какая-то дама с толстой сумкой, остановившись у витрины, и это похлеще любого дежавю.

Я стою, закрыв глаза, пытаясь справится с этим, именно этим новым воспоминанием, более ярким и отчетливым, чем все предыдущие.

Стерильные коридоры и вечная толпа у окошка справочной.

Третий этаж, отделение «Тяжелые магические недуги».

Ох.

- Тебе незачем чувствовать себя виноватой, - говорю я, и Гермиона удивленно смотрит на меня сквозь пушистую челку. Да, да, я все помню. Я знаю, куда ты меня привела.

- Ты, должно быть, так меня ненавидишь…

- Нет, - на удивление легко говорю я, - раньше бы ненавидела, а теперь понимаю. Я все понимаю, честное слово. Ты только за цветами ухаживай, я очень за них переживаю.

Она даже не замечает, как слезы наворачиваются ей на глаза; она наклоняется – и целует меня в первый раз.

Тут нет никакой эротики, никакого желания. Есть только быстрые, сухие прикосновения потрескавшихся губ, есть тепло её рук на моей шее, на моих плечах, есть пушистые непослушные пряди волос, лезущие в глаза и в рот – и от этого смешно становится, вот клянусь вам, должно быть грустно – а мне почему-то смешно.

- Сладкая, - произносит она, отстраняясь, а мне жаль разрывать это прикосновение, - не бойся.

- Я не боюсь, - честно говорю я, - ты только не исчезай, ладно? Пиши.

- Обязательно.

- Так и пиши «В третью палату, моей сладкой Л.»… И все поймут, я всем расскажу про тебя. Обещаешь?

- Какую страшную клятву тебе дать?

Она смеется, но это невеселый смех, смех сквозь слезы, и мне хочется снова поцеловать её, вот так вот беззаветно-чисто, чтобы она не волновалась за меня.

- Ну, пойдем, если готова.

- Ага.

Я последний раз оглянулась на мой таинственный сад и крепко взяла её за руку. Что бы там ни было – все будет хорошо.

Я точно знаю это, я иду с чистой душой, повторяя про себя, как детскую считалочку. Три слова, шесть слогов, четырнадцать букв. Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо.

Все. Будет. Хорошо.



The end